До себя самой достучаться бы… В очередь.
©Sine anno
Подкидыш эпохи из табакерки я - старше тебя,
а ты так слепо, нелепо смотришь,
крошишь мои «девятнадцать»
и чечетку на теле сердца-еретика бьешь,
и лжешь себе откровеньями,
покуда меня сжигают во свет тебе,
или извергают из тел троллейбусы.
Мел, к сожалению, судеб не чертит.
А я старше легионов и старше пейзажного жанра:
рано для целостности - не рано для раны.
Наркоманы лечатся легче, чем я забываю.
Убываю. Не играю в русскую рулетку,
давно не играю, но помню ответственность мига,
снега к вискам не прошу, но грешу побегами и
с ночью в дурака на засыпание играю.
Низвергаю тебя и опять короную,
хоть и старше любых престолов, но тебя возвожу…
Ухожу, и в который раз? Возвращаюсь, и в раз который?
Скорый поезд, скорый мой последний уход.
Год, и тот, по-прежнему что-то значит.
Дурачат меня временные рамки, я ведь старше
твоего табака, механизма часов, дорог и истин,
но их неизвестна мне суть, как тебе – моя.
И, смеясь над собой, рвусь куда-нибудь,
но своими ногами, и опять по-бетонному стыну.
Чьи-то шины проносятся мимо, чьи-то жизни,
но нам больше не шептаться городами:
грязь дорог убивает звук и годами ограды строит.
Не стоит тянуться до рук, щёк касаться домашним снегом,
язык расшибать о скалы слов и небом нависать,
набиваться на встречи, и Танатосу руку жать
после ночи в слезах. И покрепче заваривать
чай, что тоже не нужно;
и простуженный голос на мне дотачивать,
и временем, драгоценным, одарять, и врать, что всё бессмертно,
без меры врать,
Подкидыш эпохи из табакерки я - старше тебя,
а ты так слепо, нелепо смотришь,
крошишь мои «девятнадцать»
и чечетку на теле сердца-еретика бьешь,
и лжешь себе откровеньями,
покуда меня сжигают во свет тебе,
или извергают из тел троллейбусы.
Мел, к сожалению, судеб не чертит.
А я старше легионов и старше пейзажного жанра:
рано для целостности - не рано для раны.
Наркоманы лечатся легче, чем я забываю.
Убываю. Не играю в русскую рулетку,
давно не играю, но помню ответственность мига,
снега к вискам не прошу, но грешу побегами и
с ночью в дурака на засыпание играю.
Низвергаю тебя и опять короную,
хоть и старше любых престолов, но тебя возвожу…
Ухожу, и в который раз? Возвращаюсь, и в раз который?
Скорый поезд, скорый мой последний уход.
Год, и тот, по-прежнему что-то значит.
Дурачат меня временные рамки, я ведь старше
твоего табака, механизма часов, дорог и истин,
но их неизвестна мне суть, как тебе – моя.
И, смеясь над собой, рвусь куда-нибудь,
но своими ногами, и опять по-бетонному стыну.
Чьи-то шины проносятся мимо, чьи-то жизни,
но нам больше не шептаться городами:
грязь дорог убивает звук и годами ограды строит.
Не стоит тянуться до рук, щёк касаться домашним снегом,
язык расшибать о скалы слов и небом нависать,
набиваться на встречи, и Танатосу руку жать
после ночи в слезах. И покрепче заваривать
чай, что тоже не нужно;
и простуженный голос на мне дотачивать,
и временем, драгоценным, одарять, и врать, что всё бессмертно,
без меры врать,
